Хорал [litres] - Кент Харуф

на него. У ребенка была густая копна черных, как вороново крыло, волос, красное лицо, слегка бесформенное, несимметричное, на щеке виднелась царапина, и Рэймонд подумал в своей неопытности, что младенец похож на старика, просто какой-то старый морщинистый дед, но ответил:

– Да, это прекрасная малышка.

– Хочешь ее подержать?

– О, ну, я не уверен.

– Можно.

– Я боюсь сделать ей больно.

– Не сделаешь. Вот. Нужно только поддерживать головку.

Он взял малышку, завернутую в белые больничные одеяльца, посмотрел на нее, испуганно поднес к своему старому лицу, будто она была каким-то неодушевленным предметом, хрупкой кухонной утварью.

– Боже мой, – сказал он спустя минуту.

Малышка смотрела на него, не моргая.

– Ну и ну. Господь всемогущий.

Пока он держал малютку, в палату вошел Гарольд.

– Мне сказали, я найду тебя здесь, – объявил он. – Ты в порядке?

– Да, – ответила девушка. – Это девочка. Можешь тоже ее подержать.

Гарольд все еще был в рабочей одежде, в запыленной сеном холщовой куртке, он принес с собой запах улицы, скота и пота.

– Лучше не буду подходить слишком близко, – сказал он ей. – Я грязный.

– Можешь просто покрепче закутать ее в одеялко, – ответила она. – Ей же нужно к тебе привыкнуть.

И он тоже взял малышку на руки, а Рэймонд сел и похлопал девушку по руке. Она была уставшей, бледной и рассеянной.

– Что ж, – сказал Гарольд, – хорошо.

Он глядел на малышку. Держал ее перед собой, и она смотрела на него, не моргая, так же, как и на его брата, будто изучала его, угадывала характер.

– Вот что я скажу, – продолжил Гарольд. – Похоже, женщин у нас теперь стало в два раза больше. Но, полагаю, к этому мы сможем привыкнуть.

Затем вошла новая медсестра, она разозлилась, заявила, что им не положено тут находиться, разве они не знают? Не в послеродовой же палате, когда тут младенец? Они ведь не мужья, верно, и не отцы, и она сказала, что им следует немедленно уйти, к тому же девушке нужно поспать, неужели они не видят, как она устала, и потом она горько посетовала, что младенец должен быть чистым и стерильным, и забрала малышку. Но ни братья Макфероны, ни девушка не возражали медсестре, ведь все уже было хорошо: девушка в итоге родила ребенка без осложнений, ребенок, которого она родила, оказался здоровой ясноглазой девочкой с черными волосами, как у мамы, и это было все, на что кто-либо в городе Холте или где-либо еще в мире имел право надеяться, – так что все было в порядке.

Наутро, через час после восхода солнца, сотрудник, следивший за морозильной камерой округа Холт на Мэйн-стрит, позвонил доктору Мартину домой насчет половины туши. Он хотел знать, что доктор хочет с ней сделать.

– С чем? – переспросил доктор.

– С мясом.

– С каким мясом?

– От Макферонов. Они заявились час назад этим утром и заставили меня открыться, хотя я был еще совсем не готов, даже кофе не выпил. Они привезли заднюю часть отличного молодого бычка породы блэк-болди. Что вы хотите, чтобы я с ней сделал? Я поэтому звоню. Они сказали, это ваше.

– Мое?

– Они сказали, вы знаете, за что.

– Неужели?

– Так они сказали.

– Ладно, – сдался старый доктор. – Полагаю, что знаю. Я даже думаю, что заслужил это.

Тут его голос перешел на визг:

– Да погодите вы! Не отдавайте никому. Я подъеду к вам, дайте только одеться!

Айк и Бобби

Прошло восемь дней, как закончились занятия в школе. Но городской бассейн в парке еще не открылся. Летняя бейсбольная программа еще не началась. Ярмарка и аттракционы запустятся только в первую неделю августа.

По утрам мальчики доставляли газеты, возвращались домой и занимались хозяйством в конюшне, кормили Эстер, пса и кошек, а затем шли завтракать. Три дня в неделю Гатри преподавал летний курс в техникуме в Филлипсе. А их мать по-прежнему жила в Денвере. Им пришлось понять, что мама останется жить там насовсем. Часто по утрам они катались вдоль железной дороги на Эстер, захватив с собой ланч, и как-то доскакали до маленького кладбища на полпути к Норке: там стояла тополиная роща, листья трепетали на ветру, – мальчики съели ланч в неровной тени деревьев, сквозь которые пробивались пятна света, и вернулись домой в конце дня, когда солнце уже садилось за их спинами, отчего от лошади вместе с ними падала вперед общая длинная тень, похожая на мрачное причудливое предвестье того, чем они станут. Занятий в школе не было уже восемь дней, и мальчики по большей части были предоставлены сами себе.

* * *

В один из дней, когда Гатри преподавал в Филлипсе, они вышли к железнодорожным путям на пропитанные креозотом шпалы между рельсами, тянущиеся на запад, прошли мимо дома старика, потом – мимо заброшенного дома в конце Рейлроуд-стрит; было жарко и сухо. Прошли больше мили на запад по черным шпалам промеж блестящих рельсов на красной насыпи. Затем остановились в железнодорожной выемке, прорытой в небольшом холме, достали из карманов монетки и пузырек с клеем.

Вскоре четыре блестящие монетки четырех номиналов были приклеены рядком к горячему рельсу и ждали своей участи: пенни, пятак, гривенник и четвертак, – и солнце в зените светило на них, на медь и на серебро поровну, светило и на ее браслет из комода, который мальчики взяли из гостевой комнаты, покинутой ею много месяцев назад; сначала они примерили браслет на свои запястья – это было еще до того, как они вошли в квартиру к миссис Айве Стирнз и обнаружили ту в кресле, мертвую уже пять часов. Поначалу они не могли придумать, как закрепить браслет на рельсе вместе с четырьмя монетками, ведь он бы не лежал ровно и, скорее всего, соскользнул бы, когда первое большое колесо ударило бы по нему, взлетел бы в воздух, как осколок льда или стекла, и приземлился бы в высокой сорной траве да зарослях краснокоренника, где им пришлось бы его искать и, может быть, даже потерять окончательно, как они теряли пенни и четвертаки раньше, пока не сообразили крепить их капелькой клея. Затем они догадались положить его на рельс так, как если бы надевали его на руку, – попробовали, и получилось нормально. Итак, теперь браслет был закреплен на рельсе рядом с монетами и тоже ждал. Поезд должен был проехать вот-вот.

Они ждали. Уселись в выемке на корточки в пятнадцати футах от путей, прислонившись спинами к высокому откосу, в тени стены из красной глины. Никто на высокой равнине их бы не увидал, да никто и не смотрел в